Вспоминая те дни, проведённые там, в трюме, я начинаю дрожать. Я слишко поздно замечаю, что до боли сжал руки в кулаках. Стистнул, дрожа всем телом колени. Что по моим щекам текут слёзы, а по лбу струится пот. Я наблюдал, как из-под рукавов белой байковой рубахи выползают отвратительные синие пятна, преследовавшие мою белую кожу всю жизнь. Сама кожа из жемчужной становится мертвенно-белой. По ней ползают мурашки. Меня так трясёт, что я слышу, как стучат мои зубы.
Провал. Я будто со стороны наблюдаю, как падаю, попытавшись встать, не чувствуя боли. Слышу, будто через вату, как пяткой задеваю коллекцию дисков мюзиклов на нижней полке компьютерного столика. Чувствую, будто со стороны, как прижимаю, сопротивляясь самому себе руки к груди. Как перепуганно убегает Луна. Мне кажется, что эти одеревеневшие мышцы переломают мои-не мои кости. Я не чувствую боли и не вижу ничего...
- Энна!
Эдмунд произносит моё родовое имя только представляя мой номер на сцене. Когда меня, с завязанными плотной кожданой полосой глазами, выводят в гробовую тишину тёмного зала. Когда я пою, а люди плачут, не понимая даже, о чём песня...
- Энна!
Но он называет меня так и когда чувствует, что мне что-то угрожает... Как в день, когда они с Вадимом разнимали меня с бывшим работодателем. Или когда я первый и последний раз сел за руль...
"Эннари", значит "чайка", и я пою на сцене песню про чайку, что реет над Северным морем, зовёт своего возлюбленного, и плачет, не слыша ответа. О том, что её любимый - капитан великого судна погиб бесчестной смертью, и плоть его давно растащили рыба. Но чайка всегда будет помнить о нём. Она зовёт его и ищет...
Я лежу на полу, сжимая руки Эдмунда так, что на них позже проступают синяки. Он тяжело дышит, опустив голову. Когда хватка ослабевает, он падает мне на грудь. Я не в силах пошевелиться. Я не вижу ничего...
Проходит время. По паркету семенит наш маленький серебристо-рыжий клубочек. Собака, почти целиком помещающаяся у меня в ладонях, забирается мне на грудь. Мне становится холодно. И невыносимо жарко там, где обнимает меня за шею, дрожа всем телом, Эдмунд. И там, где колотится сердечко нашей маленькой Луны...
Я снова открываю глаза, и обнаруживаю себя в постели. За окном брезжит рассвет. Поднявшись на ноги, кутаясь в одеяло и шарахаясь об стены, иду на кухню. Эдмунд сидит за столом, утавившись в стену. Под левой рукой у него станак виски. Нетронут. Солнце скользит, окрашивая жидкость в цвета отсветов рассвета на осеннем пшеничном поле. Сажусь напротив. Его рука холоднее моей, и я прижимаю её к губам. Пачкаю своей кровью.
- Ты губу прокусил, - хрипло произносит Эдмунд.
И мне кажется, что я вполне готов убить любого, включая себя, за каждую пролитую им слезу...